Интервью с Василием Уткиным – о том, что читать и смотреть, чтобы быть Василием Уткиным

– Василий Уткин вне футбола. Что он делает?

– У меня много времени занимает моя команда. Мне нравится этим заниматься.

– Нет, это все равно футбол. Я про занятия, которые вообще к нему не относятся.

– Сейчас больше смотрю, чем читаю. И большое количество времени занимает то, что я смотрю на ютубе. Это интереснее, чем кино сейчас.

Еще быт, семья. Летом у меня мама живет на даче, я много времени провожу с ней. Потому что, когда она уезжает из дачи в город, она живет в Балашихе – там, где я вырос. А мне в Балашиху из Москвы доехать сложнее, чем на дачу. Поэтому мы чаще видимся в теплое время года.

Что еще. У нас довольно бурно развивается бизнес. Тоже связанный с медиа. Меня это очень занимает. В августе-сентябре у нас запустилось от трех до пяти новых проектов.

– Почему меньше читаете и больше смотрите?

– Не знаю, как-то по-другому мозг стал работать. Так просто выходит.

– А как было раньше? Если взять ранний период – до входа в профессию.

– Это было очень давно. Я был другим человеком. Я был студентом филфака. Разумеется, очень много читал. И потом, ты все равно не поймешь. Такое время больше не повторится никогда. Ты понимаешь, мы жили лет до 17-18, и у нас было представление о том, что есть такая-то литература, кино – и вдруг неожиданно открылось все новое. И оказалось, что литературы в три раза больше. Кино в десять раз. Как будто ты жил в своей квартире и больше ничего не знал. А потом открылись все двери на этаже. И оказалось, что там есть все.

Такого времени больше не будет. Тогда в виде книг и приходило все новое.

– Какие книги вы любили до того, как это все открылось?

– Достоевский, конечно же. Был всегда моим любимым автором и остается им даже сейчас. Набоков – это самое яркое из впечатлений, которое пришло в момент этого самого открытия. Это если о писателях.

А произведения… Я очень хорошо помню день, когда я был студентом первого курса. Я зашел в библиотеку, чтобы взять какую-то книгу по программе, которую можно было читать только в читальном зале. Нужно было прийти вовремя, чтобы она была свободна. И вот я прихожу, а книгу еще не вернули. А передо мной библиотекарю возвращают номер журнала «Знамя». С «Собачьим сердцем».

И мне нужно дождаться своей книги и провести там еще 30-40 минут. Я взял этот журнал с «Собачьим сердцем», сел за стол. И пока не дочитал, не встал с места. Это было тотальное впечатление. Я даже не знаю, как сейчас это возможно.

На меня это тогда обвалилось, как будто ты в деревне стоишь, и вдруг снег съезжает с крыши. Вот такое вот ощущение было от «Собачьего сердца». Такого больше не будет. Может, только у граждан Северной Кореи. Дай им бог. Это как радость секса у человека, который передумал быть священником.

– А когда начала приходить новая литература. Что произвело впечатление?

– Когда я учился на первом курсе, появилась книга «Сумерки богов». Там было пять философских эссе. Ницше, Сартр, Камю, Фрейд и Фромм. Вот ее хотели достать все. В основном мы обсуждали Камю и Ницше. Потому что Сартр как философ был более левый. И его в Союзе до этого издавали.

Кстати, про Камю. В начале его книги «Падение» есть поразительное описание. Осень в Амстердаме, серое небо, серый дождь падает в серую воду канала. И описание у Камю заканчивается словами, что здесь никогда ничего не произойдет. Никогда.

В пятидесятые годы, когда было написано «Падение», Амстердам был таким. И в этом месте примерно через десять лет после этого полностью переродится мировой футбол. А вместе с ним переродится и город. Сейчас Амстердам – это город безудержного веселья. Марихуаны, *** [проституток]. Свободы и панков.

То есть прошел какой-то десяток лет, и все изменилось.

– Как это можно объяснить?

– *** [хрен] знает.

– Насчет Камю. Я читал «Чуму» и «Постороннего». И это абсолютно разные по стилистике произведения. Как будто их писали совершенно разные люди.

– Тебя удивляет, что один писатель пишет в двух разных стилях? Алексей Иванов разве не в разных стилях пишет? Как можно сравнивать «Географ глобус пропил» и «Золото бунта», например? Их тоже будто писали разные люди. И разные приемы используются.

Камю был вратарем, обожал футбол, изучал через него природу морали и добавлял в свой главный роман

– А как вы формировали свой стиль?

– Все пишущие люди делятся на быстрописцев и долгописцев. Есть человек, который долго не может придумать слово. И если ему оно приходит в голову, он сидит и думает над ним. И это не значит, что он плохо или хорошо пишет. Он просто так устроен.

Я крайне редко задумываюсь, как писать. Я как думаю, так и пишу. Для меня, как правило, написать заметку занимает столько же времени, сколько набрать на клавиатуре мысль, которую я излагаю.

Поэтому никакого стиля здесь нет. То, что я пишу – это то, как я думаю. Просто я меняюсь как человек. И поэтому думаю разными образами. Вот и все. А стиль как таковой не меняется. Меняюсь я.

– Вы бы хотели написать книгу?

– Никогда не хотел быть писателем. И даже никогда на себя это не проецировал. Никогда не хотел быть поэтом, но я кучу раз писал стишки по случаю. Но при этом никогда не писал рассказ или сценарий по случаю.

– Почему?

– Я не умею придумывать сюжеты. Я снимался в «Дне выборов». И там в конце такой поворот, какой бы я никогда не придумал. Я не понимаю, как они это делают. То есть понимаю, что в этом нет ничего сложного, это особым образом устроенное мышление или навык. Но я не представляю себе, каким образом можно придумать сюжет.

– Какую главную вещь поняли о кино, когда оказались внутри него?

– Кино – это наименее органичное для меня занятие. Я ненавижу сниматься в кино. Кинопроцесс – это когда ты два часа сидишь. Потом тебе говорят: ты в кадре. Ты идешь, делаешь что-то три минуты. А потом еще два часа сидишь.

В кино есть масса нюансов и людей. Есть те, кто выставляет свет. Занимается декорациями. Оператор выбирает точку для камеры. Есть какая-то микросцена у режиссера в голове. Короче, куча людей. И все, сука, творцы. Все.

– А если в целом о кино. Какой фильм мне обязательно нужно посмотреть?

– Посоветую тебе фильм, который ты точно не смотрел. И, когда ты его посмотришь, он точно произведет на тебя мощное впечатление, но не знаю, какое именно.

Я смотрел его в юности. Один из самых страшных фильмов, которые я видел. Он абсолютно неожиданно заканчивается. Называется «Сердце ангела», режиссер Алан Паркер. Это су-ма-сшед-ший фильм.

Не то что бы он лучший или феноменальный. Но посмотришь – не забудешь никогда. Я смотрел его в юности, его показывали в кино. Произвел сильнейшее впечатление. Потом я не смотрел его очень долго.

И вот недавно накануне новогодних праздников был такой блаженный период безделья. И я выпивал три-четыре дня подряд в разных компаниях, было очень весело. Но уже чувствовалось, что скоро Новый год, надо как-то прийти в себя. И я решил, что посижу дома и даже если будет болеть голова, то просто потерплю. И вот в этом состоянии, на отходнячке, я вспомнил: кстати, я же собирался пересмотреть «Сердце Ангела»!

Боже мой, я думал, что так приходит белая горячка. Я знал все, что там произойдет. И мне было страшно. Очень крутой фильм.

– А что еще? 

– Ну, «Однажды в Америке» – я плачу почти всегда. Я очень люблю Тарантино. Как минимум раз в год пересматриваю «Килл Билл», причем подряд два фильма. Есть какие-то такие вещи, которые хочется пережить еще раз. Вот интересное упражнение: посмотреть подряд три фильма Михалкова. Или два, или не Михалкова – неважно. Это увлекательно, и это другие впечатления.

– Что именно увлекательно?

– Вот у Михалкова есть фильм «Свой среди чужих, чужой среди своих». Это, в сущности, вестерн. Есть «Родня», он уже другой. Есть «Очи черные». Их ничего не объединяет. Но попробуй посмотреть подряд в любом порядке. И у тебя сложится некоторое представление, ты будешь всматриваться. И у тебя будет, может быть, неправильное, но впечатление о режиссере, о его манере, ценностях. И о том, как это все меняется. А не о том, что в фильме происходит.

Тарковского, например, я не очень люблю. Я его не понимаю. Но «Сталкер» мне нравится. Кайдановский вообще любимый мой актер. И «Рублев» – это просто гениальный фильм. В нем есть эпическая широта. И он действительно про Россию.

И вот, знаешь, есть критерий, когда ты понимаешь, что действительно хорошо отрабатываешь матч. Когда ты чувствуешь себя маленькой камерой, которая встроена в лоб футболиста, который владеет мячом. Ты не рассказываешь то, что происходило 5-7 секунд назад. Ты летишь вместе с футболистами и мячом. Но это иллюзия, тебе кажется, что ты абсолютно все понимаешь.

Так же и с «Рублевым», я его смотрю как будто глазами режиссера. Третий раз я смотрел «Рублева» в кинотеатре. И меня накрыло очень здорово. Хотя я знал все, что там будет.

Я плачу довольно редко в кино. И вдруг мой товарищ посмотрел на меня и спросил: «Почему у тебя слезы на глазах?» А там, в конце фильма, камера гуляет по иконам. Просто панорама.

Сначала показывается лицо Иисуса. А потом камера сползает зигзагом вниз и останавливается на его одежде. И у ноги она прям полностью останавливается на несколько секунд. И в тот момент я понял, что это поцелуй. Ты смотришь в глаза твоего бога. И постепенно опускаешь глаза все ниже и ниже и целуешь край его одежды.

Меня так это накрыло. При том, что я никогда не был религиозным человеком.

– Что посмотреть крутого из последнего?

– Я ходил на премьеру Тодоровского «Одесса». Очень сильное впечатление. Хотя фильм трудно назвать великим, и он очень личный. Но, мне кажется, я разобрался.

– Если про книги. Кто главные авторы вашей жизни?

– Достоевский, Набоков, Гоголь. Гоголь – любимый писатель моего папы. Мы с ним много обсуждали Гоголя всегда. Безусловно, Довлатов. К нему можно относиться как к художнику совершенно по-разному, но он создал отдельную интонацию. И некоторое пространство, в котором все его читатели могут встретиться. Это как будто территория, где можно встретиться и пообщаться.

Безусловно, важнейшая книга в моей жизни – «Властелин колец».

– Почему важнейшая? 

– Ну, это первый из созданных литературой миров. Можно сравнивать Толкина и Достоевского. По большому счету это условно, но как будто бы у Достоевского нет довлеющей воли автора, такое ощущение, что герои живут отдельно и у каждого есть свое слово и своя воля.

У Толкина нет такого, но он создает настолько многомерное пространство, в котором нет каких-то одних ценностей. Нет абсолютного добра и зла. Можно по-разному трактовать поступки его героев.

Толкин впечатлил меня своими понятиями добра и зла. Он дал важную мысль: Моргот породил тьму, но он же не хочет тьмы. Он хочет света. Просто для себя одного.

– Есть такие писатели, у которых вам понравилось одно произведение, а в целом – это не ваш автор? Например, у Хемингуэя понравилось «Старик и море», а все остальное – вообще нет.

– Вот с Хемингуэем именно так и есть. «Старик и море» стоит особняком и, конечно, это впечатляющая книга. Но только одна у него.

Хемингуэй – это же абсолютно советский писатель. Его активно издавали в Союзе. У моего отца висел портрет Хемингуэя. И я его воспринимал, как часть официальной культуры. Он был очень доступен и поэтому неинтересен.

– А что с музыкой?

– Я совсем не меломан. Но, разумеется, у меня есть любимые вещи. Но это очень ограниченно, это точечные вкусы и пристрастия.

– Например?

– Очень люблю Гребенщикова. Люблю классический рок. Хорошо знаю и люблю советскую попсу.

Но у меня нет своего плейлиста. Есть вот приложение от ютуба, где я музыку иногда включаю. Давай посмотрим, что я последнее слушал. Леонард Коэн, песня Fade To Grey, Secret Service, группа «Кар-Мэн», саундтрек «Трейнспоттинг», замечательная песня «Ханина Ранина» и Blur.

Вот эта песня. Очень люблю. Знаешь?

– Не-а.

– Охренительная песня. Послушай. Называется Girls and Boys.

*Включает. Слушаем. Покачиваю головой*

The Doors – одна из любимых групп. А, еще люблю Creedence – это наиболее аутентичная американская музыка семидесятых. Если ты вспомнишь американское кино того времени, то, скорее всего, у тебя в голове она зазвучит.

– Может, слышал, но по названию не знаю.

− Ну вот. *включает песню Fortunate Son *. Ты ее сто раз слышал.

– Аа, ну да. Слышал, конечно.

*Включает песню Green River*.

− Вообще, у Джона Фогерти культовый голос. У Кутикова из «Машины времени» точно такой же. Удивительно, что у них в группе есть человек с таким узнаваемым и уникальным голосом. А все песни поет Макаревич, у которого голоса нет. Но есть интонация.

– То есть сила Макаревича – в интонации?

– Ну сравни голос Кутикова и Макаревича. Совершенно ведь разные вещи.

*Отвлекается на телефон. Я молчу*

Мы не смотрели «Крестного отца» в Советском Союзе, но мы все знали эту мелодию. Потому что ее играл оркестр Поля Мориа, и мы его слушали. Вот послушай. Совершенно другое впечатление от этой мелодии. Это не песня, которую практически акапельно поет парень под гитару. Тут совсем по-другому все звучит.

*Включает песню Speak Softly Love*

– Кайф!

– Я очень люблю французскую эстраду семидесятых-восьмидесятых годов. У меня папа говорил по-французски свободно, и у нас дома было много французской музыки. Джо Дассен, например.

– А французский шансон?

– Это очень трогательно, что лучший французский шансонье – бельгиец, Жак Брель.

– А почему трогательно?

– Потому что для французов бельгийцы, как для нас украинцы или чукчи. В смысле, что они про них анекдоты рассказывают.

– Я ненавижу Василия Уткина. Я ни чем не хочу быть на него похожим. Что мне нужно смотреть и слушать, чтобы не быть на вас похожим. Проще говоря, что для вас говно?

– Ты поставил меня в тупик. Ну, конечно, удивительно чистое говно – это творчество Игоря Рабинера. Оно мелкое и без него можно спокойно обойтись. Ну это просто *** [ужас]. Если хочется написать что-то злобное, перед этим нужно прочитать Рабинера. Он пишет какую-то феерическую чушь.

– А если разобраться, почему это говно. Потому что графомания?

– Да, графомания – это говно. Безусловно. Но чистая графомания – это, по-моему, даже искусство. Потому что чистой графомании очень трудно добиться. Я бы не смог.

– А Рабинер – чистый графоман?

– Кристально чистый.

– А как так вышло, что он успешен?

– Мало, что ли, успешных графоманов? В конце концов, он мастер своего жанра. Добился в нем успеха и признания.

– Как интересно рассказывать о футболе человеку, который в нем не разбирается?

– Не знаю. Понятия не имею. Я не очень думаю, кто моя аудитория и кто будет меня слушать или читать. В любом случае 85% – мужчины, в возрасте от первых наркотиков до последнего алкоголя. То есть 18-46. С пиком где-то к 35.

– Ну вот, например, я хочу своей девушке рассказать о футболе так, чтобы она захотела посмотреть вместе со мной матч. Как мне это сделать?

– Один из самых пылких в моей жизни романов начинался с того, что мы с девушкой смотрели финал Лиги чемпионов 2002 года. «Реал» – «Байер» со знаменитым голом Зидана.

Я смотрел его в постели с любимой девушкой. И мы занимались сексом. Это, пожалуй, единственный такой опыт в моей жизни. Это было начало романа. И она совершенно не интересовалась футболом. Но была в абсолютном восторге от гола Зидана. И я что-то ей рассказывал.

Я не объяснял ей схему и тактику, конечно. Но был у меня такой странный опыт. Это было сколько? 17 лет назад. *** [Удивись]. И после мы несколько раз ходили вместе на футбол. Ей было прикольно.

– Она заинтересовалась, потому что вы клево рассказывали про футбол. Или из-за того секса и гола Зидана?

– Я, наверное, мог бы сказать, что в тот момент я был хорош, как Зидан. Но не буду обольщаться по этому поводу. Просто мы были влюблены, был офигительный футбольный матч − и как-то это все соединилось.