Правда ли Пушкин придумал современный русский язык – большой разбор: как и в чем мы все говорим под пушкинским влиянием

Пушкин умер в 1837 году, но спустя 185 лет устойчиво воспринимается как создатель русского литературного языка, на котором мы говорим. За это время футуристы скидывали его с «парохода современности», а сам русский язык прошел через 70-летний период советских газет и фактор соцсетей и технологий.

Отвечаем на главные вопросы: почему так получилось, чем объясняется пушкинский феномен и как все устроено на самом деле.

«Мы говорим на языке Пушкина» или «Пушкин создал современный русский язык»: что именно это значит?

По словам опрошенных нами филологов, в таких формулировках тезисы неверны и преувеличены. Доктор филологических наук и ведущий сотрудник института русского языка РАН Николай Перцов разобрал для «Гола» каждый из них:

• «Это, конечно, неверно [оба утверждения]. Наш современный язык – даже литературный – существенно отличается от языка первых десятилетий XIX века, в том числе и от пушкинского. Дело не только в составе лексики, но и в конструкциях или оборотах.

За последние 30 лет [в исследованиях] было хорошо показано, что наш современный язык в отношении употребления слов близок к Пушкину, пересекается с ним, но не представляет собой язык той поры. В этом тезисе [что мы говорим на языке Пушкина] есть некое рациональное зерно. С носителями тогдашнего языка мы нашли бы гораздо больший контакт и понимание, чем с теми, кто говорил на языке, который был, допустим, до 1820 года. Это очень важный год, потому что вышла поэма «Руслан и Людмила».

Пушкин и до этого был известен: он печатался, о нем говорили как о восходящем светиле. Державин его благословил, а Жуковский в марте 1820-го написал: «Победителю-ученику от побежденного учителя». Побежденному учителю было 37 лет, представляете? Для того времени это большой возраст. Жуковский – мэтр, и мэтр такое написал 21-летнему молодому человеку.

Мы читаем поэтов XVIII века с некоторым усилием. Хотя если открыть журналы 1780-х годов, где рассказывается об обычных событиях, то, в общем-то, возникает впечатление, что нам в основном все понятно. Если речь о чем-то отвлеченном, то приходится напрягаться. После же выхода в середине 1820 года «Руслана и Людмилы» читающее общество было поражено: «Так, значит, можно писать близко к тому, как мы говорим! – и это замечательно!» В этом смысле фраза «Мы говорим на языке Пушкина» с некоторой долей условности может быть принята, но только так – во внешней легкости понимания и восприятия»;

• «Тезис, что «Пушкин создал современный русский язык»? В таком явном виде это тоже не проходит. Представим, скажем, что какой-то человек создал скульптуру. Она появилась несколько веков назад, стоит в музее, мы на нее смотрим – остается такой, какой была. Если же говорить, что Пушкин создал наш язык, то получается, что тот созданный им язык и есть наш современный. Такой тезис неверен. Языковая деятельность Пушкина потрясающа в том отношении, что мы в значительной степени даже бессознательно опираемся на то, что тогда им было создано. В этом есть правда.

Пушкин же очень разнообразен, ему было тесно в одной поэзии. Казалось бы, почему не писать только стихотворение за стихотворением, поэму за поэмой? А он в 28 лет начал писать «Арапа Петра Великого». Прекрасная проза – будто бы человек набил на этом руку. Художественной прозы ему недостаточно, и он пишет критику, публицистику… Думаю, если бы Пушкин прожил дольше, то вполне мог бы увлечься даже точными, естественными науками. Ему было невероятно интересно все, что происходит вокруг – просто очень любопытный человек.

Язык Пушкина предстает в разных ипостасях: и поэтическая стихотворная речь, и художественная проза, и публицистика, и короткие заметки. Отдельный феномен – его письма, в которых он иногда обкатывал то, что потом мог включить в произведения. Все вместе создает обширную языковую палитру, освобождающую от скованности языка.

Многие поэты подчас даже в своих письмах или заметках для себя писали возвышенно-поэтически, а Пушкин – по-разному. Так и вел он себя: то как мэтр, когда на него глазели со всех сторон, то отворачивался, убегал и говорил, что проклинает статус первого поэта. Или мог являть себя как шальной парень – например, когда приезжал в гости в Тригорское, играл с детьми, устраивал бучи и прыгал в окно. Представьте: все спокойно обедают, а он запрыгивает в окно.

В этом Пушкин очень разнообразен и уникален. Когда он оказался на Турецкой войне, то схватил пику и ринулся на турок. Майор Семичев догнал его и чуть ли не насильно остановил и вывел из передовой цепи. А ему хотелось все это испытать. В разнообразии языка мы в какой-то степени опираемся на Пушкина. Такого человека, пишущего по-русски, просто нет».

И что происходило с русским языком при Пушкине? Зачем вообще нужно было что-то менять?

До Пушкина в русском литературном языке доминировала теория трех стилей (высокий, средний и низкий), которую выдвинул Михаил Ломоносов. Высокий стиль ориентировался на отдаленный от народной речи церковнославянский язык, низкий – смешивал бытовую лексику и просторечия и не пропускал в себя элементы высокого стиля.

Академик Виктор Виноградов в статье «А.С. Пушкин – основоположник русского литературного языка» писал, что для главных авторов того периода – Дениса Фонвизина, Ивана Крылова, Александра Радищева, Гавриила Державина – ломоносовская парадигма тормозила развитие литературного языка. Они вышли за ее пределы, поэтому к началу XIX века теория отдалилась от практики.

Кандидат филологических наук Илья Иткин рассказал «Голу» о состоянии языка на тот момент: «С русским языком как средством общения все, разумеется, было в полном порядке. Важно не забывать, что речь идет именно о литературном языке – языке поэзии и художественной прозы, отчасти – языке науки. К 20-м годам XIX века русский литературный язык был очень молод и еще далеко не сформирован – просто в силу историко-хронологических причин.

В конце XVIII века было совсем не очевидно, по какому пути будет развиваться русский язык. История русской литературы дает нам замечательный тому пример. «Путешествие из Петербурга в Москву» [Радищев] вышло в 1790 году, «Бедная Лиза» [Карамзин] – в 1792-м, при этом Радищев еще и очень сильно повлиял на Карамзина идеологически. Но с точки зрения языка между этими двумя произведениями лежит пропасть.

Про «Бедную Лизу» иногда говорят, что она написана языком современных глянцевых журналов – это, понятно, шутка, но шутка очень показательная; книгу же Радищева нынешним школьникам объективно трудно читать. Во всяком случае, повесть Карамзина по языку ближе, допустим, к «Барышне-крестьянке» 1830 года, чем к Радищеву, а «Путешествие...» Радищева, написанное на сто с лишним лет раньше, наоборот, больше похоже на «Житие протопопа Аввакума», чем на Карамзина».

Пушкин сблизил литературный язык с народной речью и комбинировал стили. Это же делали, например, Иван Крылов и Александр Грибоедов, но как специальный прием в рамках жанра. Пушкин поднял такое смешение на другой уровень: вхождение ограниченной низким стилем народной речи не привязывалось к жанру и стало шире литературной нормы.

По наблюдениям Виноградова, Пушкин «вывел русский литературный язык на широкий и свободный путь демократического развития». В тот период книжная речь воспринималась как возвышенная и отделенная от того, как люди общались в жизни. Николай Перцов отметил, что при Пушкине литературный язык приблизился к тому, на котором по-русски разговаривали в светских гостиных:

«Пушкин внедрил в сознание, что русский язык не стоит на месте, а изменяется. Люди думали: «Ну, говорим на этом языке. Прошло 10-20 лет, но мы же понимаем все, что сказано раньше. Есть какие-то изменения, появляются какие-то словечки. Но язык – нечто такое, что нам дано постоянно и неизменно, как древние статуи или стены. Пушкин показал, что это не так. В этом его роль колоссальна.

Конечно, дальнейшее движение русского языка – и разговорного, и литературного – обязано многим нашему первенствующему поэту. Полагаю, что это сохранится, потому что толчок, импульс, освобождение языка, которые дал Пушкин, – совершенно невероятная вещь. Что касается французского или итальянского языков, то это было осознано и раньше. К сожалению, Россия, которая при огромной территории всегда резко отделена от мира, тогда этого не осознавала. Пушкин – осознал».

Что не так было с идеями Ломоносова, на которые ориентировалась литература? Как Пушкин менял свое видение развития языка?

«В Ломоносове нет ни чувства, ни воображения, – писал Пушкин в «Путешествии из Москвы в Петербург». – Оды его, писанные по образцу тогдашних немецких стихотворцев, давно уже забытых в самой Германии, утомительны и надуты. Его влияние на словесность было вредное и до сих пор в ней отзывается <…> Изысканность, высокопарность, отвращение от простоты и точности – вот следы, оставленные Ломоносовым.

Давно ли стали мы писать языком общепонятным? Убедились ли мы, что славенский язык не есть язык русский и что мы не можем смешивать их своенравно, что если многие слова, многие обороты счастливо могут быть заимствованы из церковных книг, то из сего еще не следует, чтобы мы могли писать да лобжет мя лобзанием вместо целуй меня etc».

Илья Иткин развернул идею такой критики Ломоносова: «Пушкина не устраивало характерное для Ломоносова и других писателей докарамзинской эпохи большое расхождение между языком литературы и повседневным языком образованного класса (так называемым «дворянским просторечием»), во многом обусловленное значительным влиянием на поэзию и прозу церковнославянского языка, а отчасти – древнегреческого и латыни».

В начале XIX века возобновился спор между новаторами и консерваторами о развитии и реформах русского языка. Главные идеологи – Николай Карамзин и адмирал Александр Шишков. Пушкин был ближе к Карамзину и сдержанно относился к Шишкову. Ранний Пушкин – последовательный карамзинист, который поддерживал европеизацию русского языка.

Литературовед Александр Орлов в статье «Пушкин – создатель русского литературного языка» объяснял: «В это время Пушкин разделяет теорию и практику «западников», «европейцев», и, отрицательно относясь к пересозданию русского литературного языка по типу церковно-славянского, принимает карамзинский принцип базирования книжного языка на разговорной речи европейски образованного общества.

Сам Карамзин под таким обществом разумел аристократическое его выражение, манерная речь которого сложилась по образцу французского салона предреволюционной эпохи. Для «приятного» выражения «тонких идей» этого общества Карамзин допускал свободное индивидуальное речетворчество, основанное на знании европейских языков. Слова профессиональные, канцелярские, церковно-славянские сюда не допускались совсем, а для просторечия устанавливался строжайший отбор».

Такая фильтрация, недостаток народности и направленность карамзинистов на высшее общество не нравились Пушкину – по этим векторам в 20-х годах он сменил поддержку на критику. Пушкин видел в языке Карамзина манерность и бледность и связывал это с ролью французского.

Сам он часто обращался к просторечиям и говорил: «В зрелой словесности приходит время, когда умы, наскуча однообразными произведениями искусства, ограниченным кругом языка условленного избранного общества, обращаются к свежим вымыслам народным и странному просторечию».

За большое разнообразие и несогласованность языковых средств и стремление к простоте Пушкин регулярно критиковался. Упрощение затронуло другую важную часть его реформ – синтаксис, то есть принцип построения предложений. Пушкин продолжил традицию Карамзина с прямым порядком слов, но ушел от сложных конструкций и нарастил количество простых и неполных предложений.

«Словотворчеством Пушкин, насколько мне известно, практически не занимался (в отличие от того же Карамзина) – необходимости не было; но работу по приближению литературного языка к разговорному он проделал огромную, – отметил Илья Иткин. – Выдающийся лингвист Елена Викторовна Падучева писала о результатах этой работы: «Пушкинская речь по своей грамматике во многих отношениях ближе к нынешнему языку, чем современные Пушкину и даже более поздние авторы».

Получается парадокс: многие слова и обороты, которые мы встречаем в текстах Пушкина, настолько для нас привычны, что для оценки их как новаторских требуются специальные, иногда очень кропотливые исследования. В этом смысле меня совершенно поразил один пример из недавней статьи петербургского лингвиста Сергея Сая. Стихотворение «Город пышный, город бедный...» заканчивается таким четверостишием:

Все же мне вас жаль немножко,

Потому что здесь порой

Ходит маленькая ножка,

Вьется локон золотой.

Оказывается, это первый в русской поэзии случай употребления союза потому что в начале стихотворной строки! До Пушкина этот союз считался «недостаточно поэтическим» и если и использовался в стихах, то иначе.

Конечно, Пушкин не был новатором абсолютно во всем – такое просто невозможно. Например, он регулярно употреблял формы типа нашед, перешед вместо современных найдя, перейдя; для 20-30-х годов XIX века это уже архаизм. В дальнейшем формы на -шед совсем исчезли из языка. Но таких сюжетов, как с союзом потому что, очень и очень много, и далеко не все они уже выявлены и в полной мере изучены».

Пушкин насыщал литературный язык элементами народной речи, но в «Письме к издателю» разграничил два пласта: «Может ли письменный язык быть совершенно подобным разговорному? Нет, так же, как разговорный язык никогда не может быть совершенно подобным письменному.

Не одни местоимения сей и оный, но и причастия вообще и множество слов необходимых обыкновенно избегаются в разговоре. Мы не говорим: карета, скачущая по мосту, слуга, метущий комнату; мы говорим: которая скачет, который метет и пр., заменяя выразительную краткость причастия вялым оборотом. Из того еще не следует, что в русском языке причастие должно быть уничтожено.

Чем богаче язык выражениями и оборотами, тем лучше для искусного писателя. Письменный язык оживляется поминутно выражениями, рождающимися в разговоре, но не должен отрекаться от приобретенного им в течение веков. Писать единственно языком разговорным – значит не знать языка».

А как Пушкин относился к заимствованиям и воздействию иностранной культуры?

Язык Пушкина формировался, когда высшее общество находилось под французским влиянием. Как указывал Виноградов, стык XVIII и XIX веков – это период стремления высших слоев сблизить средний стиль с западноевропейскими языками. Так пришли заимствования, которые приводили к спорам об их необходимости.

Ранний Пушкин много перекладывал из французского языка и встраивал варваризмы [иностранные слова или выражения, построенные по образцу чужого языка и иногда употребляемые в иноязычном написании] в произведения. В «Евгении Онегине» Пушкин использовал варваризмы из шести иностранных языков – английского, немецкого, французского, итальянского, греческого и латыни. Например, ростбиф, бифштекс, денди (в романе все три слова написаны на латинице), сплин, вист или боливар.

В «Словаре языка Пушкина» зафиксировано больше 20 тысяч слов – из них, по подсчетам доктора филологических наук Николая Васильева, больше двух тысяч (10%) составляют заимствования из 20 языков. Из всей лексики больше 5% – славянизмы или слова из античных языков, 1,7% – галлицизмы. Литературовед Александр Орлов говорил о таком освоении иностранных слов:

«Зависимость пушкинской прозы от «европеизма» сказалась всего больше в сфере отвлеченных понятий и в организованности синтаксиса, что составляло достоинство французской прозы XVIII века. Сверх того, повествование Пушкина не избежало некоторых стилистических фигур соответствующего французского жанра. Но все эти воздействия были восприняты Пушкиным через призму русского языкового строя и допускались по близости к естественным его свойствам».

На примере «Руслана и Людмилы» Орлов объяснил смысл заимствований нужной лаконичностью и требованием стиля: «Сохраняя свойственные им [карамзинистам] новообразования по французскому образцу, иногда даже противоречащие строю русского языка, Пушкин или считает их как бы неотъемлемыми принадлежностями риторического стиля, от традиции которого еще не освободился, или не избегает их потому, что эти новообразования удобны для стиха своей сжатостью».

Французский историк Мишель Эспань предполагал: «Мне кажется, что в России сходная ситуация [с Францией, где идентичность формируется на основе заимствований]: Пушкин переводил стихи французских поэтов второго ряда вроде Шенье. Его переводы – это произведения русской романтической поэзии, в то время как французы, чьи произведения послужили для Пушкина отправной точкой, – это забытые поэты французского классицизма. Перед нами – формирование русской литературы на основе французских заимствований».

Сейчас Пушкин и его авторитет используются как аргумент против избытка англицизмов в русском языке. Илья Иткин оценил, насколько это правильно: «Если уж противникам англицизмов необходимо ссылаться на какой-нибудь безусловный авторитет, куда лучше подошла бы личность друга Пушкина – Владимира Ивановича Даля.

Адмирал Шишков все-таки остался в истории фигурой скорее комической, а величие Даля не подлежит никакому сомнению. Так вот Даль (сын датчанина и немки!) действительно был убежденным противником заимствований, пытался заменять их словами, изобретенными им самим, – разумеется, безуспешно».

Иткин показал, как Пушкин добавлял заимствования из иностранных языков в произведения: «Ну, все же помнят из «Евгения Онегина» (в обоих случаях курсив принадлежит самому Пушкину):

Но панталоны, фрак, жилет,

Всех этих слов на русском нет...

или

Она казалась верный снимок

Du comme il faut... (Шишков, прости:

Не знаю, как перевести.)

А вот немножко менее на слуху:

Я снова жизни полн – таков мой организм

(Извольте мне простить ненужный прозаизм).

Это «Осень», 1833 год – зрелый или даже поздний Пушкин. Так что к иностранным заимствованиям Пушкин относился спокойно, а к борьбе за их изгнание из русского языка – с нескрываемой иронией. В этом не было ничего вызывающего: он просто понимал, что жилет и есть жилет, и если писатель хочет объяснить читателю, во что одет его герой, переименовывать этот жилет в косоворотку по меньшей мере глупо».

Александр Орлов привел примеры семантических калек [по объяснению лингвиста Анны Зализняк, «придание слову родного языка отсутствовавшего у него ранее переносного значения – по образцу некоторого слова другого языка»] в «Евгении Онегине»: «в чертах у Ольги жизни нет» – trait, «весь вечер Ленский был рассеян» – distrait, «отменно тонко и умно» – fin. Орлов назвал этот роман наилучшей композицией национального языка – за разнообразие стилей, где разговорный фон > книжный:

«Признавая вообще у писателей пушкинского круга преимущественную зависимость от французской лексики и синтаксиса, мы почти не ощущаем чужеродности этой стихии в языке Пушкина, а особенно в авторском языке творца «Евгения Онегина», не говоря уже о речи бытовых его персонажей.

Иноземные языковые формы, которые отобрал сюда Пушкин, в большинстве насыщены русской семантикой и русским звучанием – до неузнаваемости своего происхождения. Они затерялись среди русского просторечия, элементы которого Пушкин с особой щедростью допустил в язык своего национального романа».

Николай Перцов разобрал взгляд Пушкина на развитие русского языка в контексте иностранных воздействий: «Он вполне либерально и благожелательно воспринимал заимствования и общение русского языка с другими. Его угнетала не только изолированность России и русского языка от мира, но и слишком большое внедрение французского.

Пушкин не впадал в крайности и был за естественное принятие в язык иностранного влияния. В обратном случае язык закупоривается в себе и в меньшей степени способен к дальнейшему развитию. Получается такая норка или берлога. Пушкин был против языковых ограничений ситуацией малообитаемого острова – места, где живет небольшая группа людей, изолированная от остального языкового сообщества.

С другой стороны, он отмечал: «Очень хорошо, что вы говорите по-русски на те темы, которые обсуждаются на французском». Тогда же в России были билингвы, для которых первый язык – французский: на нем говорили родители, иногда даже брались няни-француженки. Вокруг только французский язык, выходишь во двор – а слуги разговаривают по-русски. Потом родители понимали, что ребенка нужно включать в российскую действительность, и уже говорили с ним на русском. Пушкин ценил, когда в светских гостиных люди общались по-русски.

Как бы Пушкин отнесся к избытку англицизмов в языке сейчас? Он не стал бы это отвергать. Думаю, окажись Пушкин в современности – и через три-четыре недели он вошел бы в нашу действительность. Ему все было любопытно. Как бы он воспринял компьютер? Да с огромным удовольствием и интересом! Он же хотел за границу, а тут сидишь перед экраном и оказываешься, скажем, в Южной Америке.

Вот что было бы неприятно ему в нашей современной языковой действительности – так это вызывающее, привычное педалирование пошлости физиологии и такая освоенность низовых элементов лексики. Конечно, он сам употреблял матерные слова, но в определенной обстановке, а не на Невском проспекте».

Только ли Пушкин сформировал привычный для нас литературный язык? Или он просто был частью реформаторской волны?

Илья Иткин выделил четырех писателей того периода, которые в наибольшей степени сформировали русский литературный язык: Карамзина, Крылова, Грибоедова и Пушкина. «Совсем не случайно, что из них Пушкин был самым младшим. Но уж в пропорциях тут точно ничего определить не получится [по влиянию] – не только потому, что сам предмет исследования не подходит для количественных измерений, но и потому, что роль этих четырех писателей была совершенно разной.

У Грибоедова и тем более у Крылова не было никакой программы реформирования языка; их значение определяется прежде всего огромным количеством крылатых слов, вошедших в русский язык из басен и из «Горя от ума». У Карамзина, напротив, такая программа была, и очень продуманная. Но Карамзин был посредственным поэтом (сам Пушкин однажды высказался по этому поводу вполне однозначно: «Карамзин не поэт»), да и как прозаик, в сущности, известен одной-единственной «Бедной Лизой».

То есть Карамзин повлиял на развитие русского языка в большей степени как теоретик. У него были последователи – карамзинисты. Пушкин как раз и оказался наиболее талантливым и наиболее влиятельным карамзинистом. При этом Пушкин:

• во-первых, проявил себя и как лирический поэт, и как поэт больших форм, и как прозаик;
• во-вторых, умел замечательно использовать опыт предшественников – не только Карамзина, Крылова и Грибоедова, но и Жуковского, и Батюшкова, и многих других, менее известных;
• в-третьих, не просто «писал, как считал нужным», но был отнюдь не лишен теоретической рефлексии.

Карамзинистская программа победила бы и без Пушкина, но без Пушкина ни Гоголь, ни Лермонтов (в том числе Лермонтов-прозаик) не были бы теми Гоголем и Лермонтовым, которых мы знаем».

Князь Петр Вяземский называл Пушкина «прямым и законным наследником Карамзина», а критик Виссарион Белинский в «Статьях о русской литературе» выделял их связь:

«Отсутствие Карамзина и Пушкина живо обозначают нашу нынешнюю литературную эпоху, эпоху переходную, как мы надеемся. Как ни были разнообразны между собою дарования обоих писателей, а равно и направления их, нередко даже и противоположны, но Пушкин едва ли не более всех других писателей наших родственно примыкает к Карамзину и является прямым и законным наследником его».

Вот две важные цитаты самого Пушкина о Карамзине и его стиле:

• Из обращения к Александру Бестужеву в письме 1825 года из Михайловского: «Изучение новейших языков должно в наше время заменить латинский и греческий – таков дух века и его требования. Ты – да, кажется, Вяземский – одни из наших литераторов – учатся; все прочие разучаются. Жаль! Высокий пример Карамзина должен был их образумить»;

• В «Путешествии из Москвы в Петербург» Пушкин выделял стиль Карамзина на фоне Ломоносова: «Однообразные и стеснительные формы, в кои отливал он [Ломоносов] свои мысли, дают его прозе ход утомительный и тяжелый. Эта схоластическая величавость, полуславенская, полулатинская, сделалась было необходимостию: к счастию, Карамзин освободил язык от чуждого ига и возвратил ему свободу, обратив его к живым источникам народного слова».

Тогда почему все упирается в Пушкина как в главный ориентир, если были другие авторы-реформаторы? Такая позиция у Николая Перцова: «Пушкин разнообразнее всех. Это феномен – не знаю других примеров. Конечно, «Горе от ума» – фантастика. Пушкин тоже был потрясен, когда 11 января 1825 года читал вслух Пущину рукопись пьесы, привезенную им в Михайловское. Но «Горе от ума» все-таки создавалось после «Руслана и Людмилы». То есть было такое взаимное влияние двух Александров Сергеевичей, понимаете? Один расковал язык, а другой это подхватил.

Неправильно считать, что только один Пушкин реформировал русский язык. Если переводить его влияние [в сравнении с другими авторами] в цифры, то это где-то 70-75%. В общем, существенно больше 50. Были и Грибоедов, и Карамзин. Карамзин написал «Историю государства Российского» на замечательно внятном и свободном русском языке. Это феномен не только исторической мысли, но и языка. И письма Карамзина, и его «Бедная Лиза» – тоже про раскрепощение, но не в таком объеме и разнообразии, как у Пушкина.

Правильно ли считать, что реформаторская волна запустилась до Пушкина, а при нем максимально раскрылась? Можно сказать и так. Конечно, был Карамзин. Он тоже видел, что язык нужно освобождать от литературной скованности. Пушкин, когда учился в лицее, общался с Карамзиным. После выхода «Истории государства Российского» Пушкин болел, но за одну-две недели прочел все тома и был потрясен свободным языком.

Угадай русского писателя по одному предложению. Тест «Гола» на стиль

Есть крены в разные стороны. Один – что мы всем обязаны Пушкину, другой – что он все хватал от других. Но пусть укажут, где Пушкин хватал в «Руслане и Людмиле». А он действительно хватал и был очень восприимчив. Такая живая горячая африканская натура… Если говорить о содержании, то Пушкина не сравнить с такими титанами мысли, как Гете или Шекспир. В этом смысле он наш – русский.

Пушкина довольно много переводили еще при жизни с начала 20-х годов. Есть целая картотека прижизненных переводов его на европейские языки. Не очень многие писатели знали русский язык. Проспер Мериме был потрясен и ошеломлен пушкинской прозой. Через знакомых они как-то общались с Пушкиным, хотя переписки не было».

Почему спустя два века мы все еще считаем отметкой именно Пушкина? Получается, все это время его языковые принципы оставались актуальными?

Доктор филологических наук Николай Васильев объяснял, почему Пушкин считается основателем современного русского литературного языка: «Это утверждение основывается на том, что, несмотря на почти двухсотлетнюю дистанцию между пушкинской эпохой и сегодняшним днем, наша литературная речь не претерпела принципиальных изменений в своих стилистических чертах, а словарный состав сохранил преемственность с предшествующим состоянием».

По подсчетам Васильева [данные из монографии за 2013 год], около 95% (из больше 21 тысячи по «Словарю языка Пушкина») использованных Пушкиным слов сохранили актуальность. Из них больше тысячи (6,6%) ушло в пассивный состав языка и используются для исторической стилизации. Николай Перцов добавил, что многие из этих слов сохранили написание и звучание, но расходятся по смыслу с современными:

«В современном литературном языке много отличий от языка пушкинского времени. И не только в тех словах, которые появились после Пушкина, но и в некоторых самых обычных. Под обаянием иллюзии нашего понимания мы иногда вкладываем не тот смысл, который видели авторы. Например, сейчас слово сволочь – ругательное. Тогда оно тоже могло употребляться как ругательное, но иногда означало людей низкого звания и не имело грубого оттенка. И образ такой: что-то сволокнутое с разных сторон.

Многое, что мы воспринимаем как тождественное тому, что было два века назад, на самом деле не полностью тождественно. Даже самые простые слова. Например, скука. Смотрим это употребление у Пушкина – вроде бы то же самое, отличий нет или есть очень мало, но это не так. Вот замечательный ученый Александр Борисович Пеньковский показал, что слово скука в пушкинское время и наша современная скука близки, но не совсем одинаковы.

Разница в том, что тогда слово скука было гораздо ближе к значению слова тоска. Сейчас мы понимаем, что слова скука и тоска существенно разнятся по смыслу: тоска – это что-то щемящее, пронизывающее, а скука – это состояние, когда нечего делать. В пушкинское время слово скука было гораздо ближе к значению слова тоска, чем ныне. И таких примеров много.

Или, скажем, слово кольцо. Сейчас мы воспринимаем это как предмет. А тогда кольцо могло означать факт дарения кольца. Например [из «Евгения Онегина»]: «Обманы, сплетни, кольца, слезы…» Конечно, тогда слово кольцо использовалось и в современном значении, но сейчас мы не скажем: «Его кольцо меня пленило». Мы воспримем это как предмет».

Илья Иткин рассказал, как исторические события влияли на пушкинский язык: «Футуристы здесь точно ни при чем – если они кого-то откуда-то и скидывали, это был просто эпатаж, литературный скандал; к истории русского языка это никакого отношения не имеет. Если же говорить в целом, с течением времени в русском литературном языке накапливается и будет накапливаться все больше отличий от языка Пушкина – это процесс естественный и совершенно неизбежный.

Но все эти 200 лет русский язык развивался и, надеюсь, и дальше будет развиваться эволюционным путем – без сломов и существенных потрясений (какая-нибудь мода на аббревиатуры, характерная для первых десятилетий после революции, или нынешняя мода на англицизмы в исторической перспективе – сущие мелочи). Иными словами, это «все тот же» русский литературный язык, в возникновении которого важнейшую роль сыграл Пушкин».