Лидер Rammstein дрался с отцом, убил любимую собаку, плавал по дикой реке и творил на страдании. Как устроен Тилль Линдеманн
«Я тебя прикончу» и зачем ты воевал за немецкую армию
Он бродит по комнате, перебивает тишину странными вопросами, что-то записывает. Его мотив – узнать сына и сделать другом. Но это сложно. Конфликт поколений.
«Мой остров спокойствия сотрясается каждый день. Позавчера парень натянул мои носки, потому что его порвались. Вчера он не погасил в доме ни одну лампу. Сейчас со сладострастным наслаждением плюет вишневые косточки в шерсть кошке. Этот взрослый мальчик на самом деле взрослый?»
Ученическое место в Ростоке, где после окончания школы нужно заниматься производством окон – предел скуки. Тилль Линдеманн переехал к отцу в деревню, чтобы забыть о городской суете и не попасть под статью за антиобщественную позицию. Он думал о новой жизни, в которой нет бессмысленной работы, и обустроил в доме отца чердак.
По утрам за кофе ругал жизнь, что все идет по распорядку. И очень громко слушал музыку – электронику и метал. Отец не понимал и ворчал: «Я поздно возмужал. Я, естественно, хотел слушать понравившуюся мне музыку, но я не мог заполучить эти пластинки. Мой отец, например, не понял, когда я за месячную заработную плату купил грампластинку Элиса Купера».
Вернер Линдеманн был детским писателем, который прошел войну. На пике карьеры он неделями пропадал в литературных турах – его известность распространялась на учителей и библиотекарей по стране. Отец клевал Линдеманна за отказ работать и обещал сдать:
«Мой своевольный ребенок. Что не соответствует его меркам, отвергается как чепуха или дерьмо». Поэтому тот устроился плотником, где изготавливал черенки для лопат и колеса для телег. Главный мастер постоянно пил водку уже днем, не раздражал вопросами и обращался к длинноволосому Линдеманну: «Моцарт!» Это устраивало.
Вернер Линдеманн рассказывал о войне, тяжелом существовании и ограничениях. Например, про осколок гранаты, который остался в теле. Линдеманн не верил во все эти истории − но категорично не принимал службу, войну и убийства:
«После я возражал: «Я бы спрятался, я бы не пошел на войну. Почему ты вообще позволил втянуть себя в это? Ведь ты мог спрятаться». А он: «Не вышло. Они искали и забирали». Тогда я снова: «Скорее я пошел бы под арест. Я никогда в жизни не пошел бы на фронт, стрелять в людей. Это против моей природы. Лучше бы я попал в тюрьму».
Много времени отец и сын просто молчали даже за просмотром телевизора.
«Он регулярно заставлял меня чувствовать себя виноватым, по меньшей мере, он помещал себя на пьедестал по отношению ко мне: я не должен жаловаться. Я в твоем возрасте босым бегал по жнивью, а в животе – картофелина в мундире».
Единственное принятие – музыка Майка Олдфилда: «Однажды он пришел, чтобы снова поворчать. В тот момент я слушал Майка Олдфилда, он сел и сказал: «Звучит интересно».
Для меня это было как квантовый скачок: отец сидит в моей комнате, слушает мою музыку и считает ее хорошей. Наверное, из-за меланхолии. Он сидел в кресле-качалке, которое я сам себе смастерил – в то время я работал плотником на ферме. Я тоже всегда сидел в кресле, погружался в музыку и курил самокрутки».
Конфликт усилила драка. Линдеманн купил Trabant, установил в него колонки и тестировал звук – привычно громко. «Потом пришел он, и я должен был выключить эту гребаную музыку. Для него это было как бы громко. Он тогда возился около своих ящиков с цветами, и тут внезапно ситуация обострилась. Кажется, он дал мне пощечину еще в машине.
Он наклонился ко мне и заехал мне тыльной стороной ладони. На это я выдал какую-то дерьмовую реплику: «Оставь меня в покое», что-то в этом роде. Это являлось для него уже провокацией, и он сказал: «Если ты сделаешь так еще раз, то я тебе врежу по-настоящему». А я: «Тогда ты получишь в ответ. Ведь ты рехнулся. Ты больше не посмеешь меня бить».
И тогда он снова съездил мне ладонью. Он не контролировал себя.
Он таким образом возвышал себя. Мгновенно он представил себя в качестве боксера – он занимался боксом в Гитлерюгенд, – и я ему просто… я думал, я не бил его, только попросту его отталкивал. А потом он снова стоял передо мной: «Брось, я тебя прикончу, у тебя нет шансов!» Как-то так. После этого он поднялся на мансарду и выкинул все мои вещи в окно.
Это произошло в выходные, моя сестра присутствовала при этом, много крика, серьезная драма. Потом я собрал свои вещи, сложил в машину, уехал к другу и больше никогда уже не заходил в его дом. Сначала я жил у этого друга, а неделю спустя купил себе дом в деревне».
Книга отца о сыне, которую сын откроет только после смерти отца
Линдеманн – поздний ребенок. Он родился, когда отцу было 36. Пробел в их взаимоотношениях ощущался в быту и мировосприятии. Вернер Линдеманн просыпался рано утром, работал на циркулярной пиле под окнами и не понимал, когда сын после рабочей недели отсыпался до полудня.
Тогда родители Линдеманна жили раздельно, но сохраняли связь. Мама работала журналисткой и обсуждала с отцом его тексты. «Она по-прежнему жила в Ростоке и всегда приезжала к нему только по выходным. В большинстве случаев по воскресеньям возвращалась довольно рано, потому что тоже элементарно не выдерживала стресса с ним».
В 1988 году появилась книга «Майк Олдфилд в кресле-качалке. Записки отца». В ней Линдеманн-старший описывает взаимоотношения с сыном (которого в книге называет Тимм), поселившимся у него в 18 лет. Книга написана в 80-е и лежала в столе, пока ГДР и ФРГ не воссоединились.
Вернер Линдеманн хотел, чтобы сын тоже занялся писательством. Но его это только забавляло, хотя в детстве он сочинял стихи. В 13 лет маленький Тилль Линдеманн и отец возвращались домой по разбитой дороге в Мекленбург. Они говорили о карьерном самоопределении:
«У тебя уже сейчас должны быть мысли о том, мальчик, кем ты хочешь стать». Мой ответ: «Я пока не знаю, может быть, рыбаком в открытом море». Но незамедлительно, неважно, что бы я ни сказал, возникали возражения: «Но тогда ты должен получить аттестат зрелости. Но тогда ты будешь все время вдали. Но тогда ты не сможешь завести отношений». Постоянно было «но».
В какой-то момент это, как обычно, подействовало мне на нервы. И сказал: «В худшем случае просто стану писателем».
До сих пор помню, как стало чужим его лицо. «И что ты думаешь тогда, чем я занимаюсь! Это очень тяжелая работа! По сути дела это даже не работа, это страсть. И это работа, которая должна доставлять удовольствие». Я говорю: «Не знаю никого, кто работает с удовольствием».
«Да, в этом-то и проблема. Надо искать себе работу, которая доставляет удовольствие». Тогда я снова: «Но некоторые так и не могут выбрать…» Эта гигантская дискуссия произошла потому, что я не принял его профессию всерьез. При этом он совершенно сбился, смешно!»
Книгу отца, в которой он осмысляет их взаимоотношения, Линдеманн вдумчиво прочитал после его смерти. Поддел за скрытую злобу и нерешительность. Например, в ситуации, когда их пса Курта укусила лиса. Отец пугался из-за бешенства: «При этом мы даже еще не знали, укушен он был лисой или нет. Отец тут же позвонил егерю. Но я сказал: никто не войдет в этот двор и не пристрелит собаку. Я сделаю это сам, если на самом деле это будет нужно. В какой-то момент мне действительно пришлось убить собаку».
Линдеманн не изверг. Животные, с которыми он возился, – важный атрибут детства. У него был аквариум и хомяки, домой притаскивал мышей и крыс, дружил с собаками. «Как и многие дети новостроек, он чувствовал потребность в ком-то живом, нуждающемся в любви», – говорил Вернер Линдеманн. Иногда появление животного в доме удивляло:
«Этот парень никогда не скажет, что задумал. Он появляется на пороге одновременно со мной. Поднимается со своего драндулета, распахивает пальто и сует мне в руки молоденькую черную овчарку. «Твой рождественский подарок!»
Я теряю дар речи. Мой сын стоит передо мной, как младший брат солнца. Трогательно обеспокоенный, он направляет меня в дом, разрабатывает план по содержанию, размещению и рациону питания нашего нового домочадца.
От растерянности с моих губ слетает вопрос: «Откуда?» Тимм тараторит: «Представь себе, каменщик на скотном дворе хотел повесить его, попросту хотел удавить его веревкой, сказал, что это никчемный едок…»
Вернер Линдеманн умер от рака желудка в 1993 году, когда сыну было 30. Окончательно они не помирились, но Тилль навещал его в последние дни жизни и был рядом с ним вместе с мамой:
«Они не могли друг без друга, хотя и жили врозь. Нереально, но у моей матери потом никогда не было мужчины. До сих пор она не может его отпустить».
Не попасть на Олимпиаду в Москву и попасть в немецкое гетто
У Линдеманна были данные и потенциал, чтобы стать пловцом. И робость, которая колотила за три дня до соревнований сильнее, чем концерты при многотысячной толпе. «Знаю, как трудно развить в себе силу воли и выносливость и привить эти атрибуты. В ГДР нам это внушили тренеры и так называемые функционеры».
Линдеманн пришел в плавание в восемь лет и отдал спорту всю юность. На тренировки вставал в пять утра и к вечеру отрубался. С трибун за ним следила бабушка. На соревнованиях в Лейпциге она наехала на тренера, который отчитал Линдеманна за слабый результат. Бабушка взяла тренера за ухо: «Как вы разговариваете с моим внуком?»
Спорт подтянул воспитание и развил самодисциплину. «Муштровать – наверное, этот опыт мальчик уже получил как пловец, – писал отец Линдеманна. – Как-то раз он должен был занять на соревнованиях второе, но ни в коем случае не первое место. Конечно, он увлекся, забыл об этом, стал первым, благодаря чему получил взбучку за недисциплинированность. И всякий раз в будущем, когда он проигрывал, тренер подолгу мучил его на тренировках и язвил: «Даже если ты победил, ты еще не победитель».
Линдеманн плавал на дистанции полтора километра вольным стилем и мог отправиться на Олимпиаду-80 в Москве. Все испортил случай, когда во время соревнований во Флоренции он без разрешения покинул отель: «Я не хотел бежать, а только взглянуть на город. Машины, велосипеды, девушки. Меня поймали и вышвырнули из команды, но тогда я и не давал требуемых результатов».
Линдеманн участвовал на чемпионате Европе среди юниоров, но выше не шагнул. После истории во Флоренции его карьера в спорте сползла. Возможно, на уход повлияла травма живота. Линдеманн ушел, но не тоскует: «Я был относительно мал и мог укусить. Хороших [воспоминаний] не осталось. Я был рад, что это закончилось».
«Труднее всего было вернуться к нормальной жизни. Я попал в настоящую яму. Моим домом была уже не спортивная школа, а гетто в Ростоке. Теперь я выделялся через алкоголь и драки. Раньше в моем окружении были только прекрасные дамы, которые интересовались плаванием. Теперь передо мной стояли свирепые женщины и спрашивали: «Как это ты не пьешь?» Когда я стеснялся подойти к девушке, это воспринималось так: «Ты гей?»
Сейчас Линдеманн работает с тренером и перед турами проплывает по несколько километров, чтобы набрать форму: «Когда я занимаюсь спортом, чувствую определенную легкость – не только физическую, но и умственную. Мне просто лучше. Главная проблема – продержаться. Именно здесь вступает в игру самодисциплина. Скрежет зубов – это важно».
Три недели в дикой природе и одиночество как инструмент творчества
По эмоциональному вхождению концерты = спорт:
«Каким отправляюсь на гастроли? Голодным. И счастливым. Концерты хорошо сравнивать со спортом. И то и другое сначала не хочется. Не хочется на сцену. Не хочется в бассейн. Не хочется на боксерский ринг. Все это происходит с неохотой. Это нужно как-то принять, такова жизнь: весна, лето, осень, зима.
Когда это сделал, зима прошла, начинается цветение, появляется зелень, становится светло, и начинаешь входить во вкус. Когда все заканчивается, чувствуешь себя счастливым. Тогда в организме вырабатывается море химии, множество гормонов счастья. Я думаю, что организм вознаграждает себя сам».
Сцена, как и спорт, – смущение, но необходимость. Поэтому на первые выступления Линдеманн надевал темные очки, чтобы собирать меньше взглядов зрителей. Поэтому за пару шагов до воды с дрожью смотрел на бассейн. Нужно справиться с собой, чтобы открыться новым эмоциям.
Нутро Линдеманна требует уединения и умеренного одиночества. В этом смысл:
«Одиночество всегда хорошо для творческого толчка – выпьешь бокал вина и чувствуешь себя еще дерьмовее. Искусство не обходится без страданий; искусство существует, чтобы компенсировать страдания».
Вместе с другом Джоуи Келли Линдеманн провел три недели на реке Юкон. По 8-10 часов они гребли через дикую природу на байдарке и жили в палатке. Линдеманн не брал с собой диктофон, поэтому переносил блуждающие в голове строчки на бумагу.
Они ловили вдохновение и атмосферу:
«Бывало, что мы часами не произносили ни слова, но потом: взгляни туда, посмотри сюда! Было потрясающе прекрасно. Эти относительно быстро меняющиеся панорамы и небо, слои облаков, краски.
За исключением нескольких медведей и волков, там трудно еще кого-то встретить, это будоражит. По дороге мы видели двоих охотников, которые расставляли капканы. И больше ни души.
Я вырос за городом, и у меня очень сильная связь с природой. Я люблю рыбачить, охотиться. Это архаический опыт, к которому мне нравится обращаться снова и снова. Когда я слишком долго нахожусь в городе, мне начинает этого не хватать».
Чтобы воссоздать ситуации на Юконе, Линдеманн и Келли девять месяцев тренировались на Рейне из-за его оживленности. «Мы спустились по Рейну туда, где транспортные суда создают огромные носовые волны. Если бы с нами не было тренера, то, наверное, уже во время первой попытки мы бы затонули от удара боковой волны», – говорил Линдеманн.
Вместе с Келли он провел четыре сеанса с двумя тренерами и плавал от Кельна до Кобленца [больше 100 километров на автомобиле]. Каждую неделю Линдеманн отдельно тренировался на озерах в Мекленбурге. Это и физическое преодоление, и дикарство тождественное естественности.
В 2015 году Линдеманн стартовал с сольным проектом Lindemann. В альбоме Skills In Pills вышла песня Yukon, в которой сначала появился текст, а потом – музыка.
«Мои тексты возникают больше от боли, нежели по желанию»
Деревенский парень – большой и немногословный. Таким его видели участники Rammstein на старте, когда тусовались дома. «Он классно выглядел, как здоровенный крестьянин, говорящий одно предложение в час, – вспоминал клавишник Кристиан Лоренц. – У него всегда была еда и водка. Он просто воровал где-нибудь пару уток и готовил их на противне. А потом, застывшие, как в «Спящей красавице», по углам и на сундуках в его доме лежали люди».
Линдеманн любит и ценит домашние посиделки. Это пошло от отца, который всегда собирал гостей. «По-моему, это то немногое, что я унаследовал от него. Устраивать вечеринки и собирать народ. Ему просто доставляло удовольствие быть хорошим хозяином. Дом был всегда полон гостей из Лейпцига, из Ростока, иностранных гостей, например, из Казахстана.
Это всегда было для него волнительно. Он стоял у плиты, стряпал, закупал с избытком вина, а в саду всегда был костер. В какой-то момент он переставал пить, потом в девять сваливал, а вся компания продолжала пировать. А утром он вставал в четыре, убирался и наводил чистоту».
Тилль Линдеманн – про самокопание, преодоление и детскую робость, которую прикрывает подкаченная фигура пловца. Так Линдеманн расшифровывает себя:
• «А я и в самом деле как большой ребенок – невоспитанный, но безобидный. Люди думают, что я всегда сильный, взрывной. Это не так. Я чувствительный и легкоранимый, а в любви романтичный и страстный».
• «В самом начале ты сидишь где-нибудь в темном помещении, открываешь бутылку вина и придумываешь, как сделать текст с музыкой популярными. Сначала имеешь только неясное представление, что бы это могло быть.
А когда через три года после записи, микширования, сведения, художественной работы, всех этих глупостей, стоишь на сцене, и то, что ты тогда придумал, действительно работает, когда получается заставить 20 тысяч человек поднять руки, тогда испытываешь непередаваемые ощущения».
• «Искусство – это своего рода терапия.
Когда я чувствую, что нечто зарождается внутри меня, властное и чаще всего темное, мне нужно дать ему выход на волю, иначе оно просто сокрушит меня. Так что разрушение и саморазрушение – два кита, на которых держится мое творчество.
Но каждый выбирает сам».
• «Мои тексты возникают из чувств и из мечтаний, но все же больше от боли, нежели по желанию. Мне часто снятся кошмары, и я просыпаюсь ночью весь в поту, так как вижу во сне жуткие кровавые сцены. Мои тексты – своего рода вентиль для лавы чувств в моей душе.
Мы все с трудом пытаемся скрыться за благовоспитанностью и внешними приличиями, а на самом деле нами управляют инстинкты и чувства: голод, жажда, ужас, ненависть, стремление к власти и секс. Конечно, есть еще дополнительная энергия в нас – это любовь. Без нее все человеческие ощущения угасли бы».
• «Когда постоянно живешь чужой жизнью, очень трудно возвращаться в собственную шкуру. Мне это в принципе нравится, но иногда начинаешь путаться – вышел ты уже из роли или еще нет. Ты уже Тилль или еще маньяк-убийца».
• «Ненавижу шум. Ненавижу болтовню. Я подвергаю себя этому, что чистый мазохизм. И тогда я должен защитить себя от этого. Шум сводит с ума. Ты умрешь в нем».
• «Я думаю, что бога нет. А если он есть и фактически допускает все несчастья на этой земле, тогда он должен наказать меня вместе с другими страдающими. Я не стану молиться такому богу».
Таким его видят участники Rammstein – гибким и с раздвоением личности:
Гитарист Пауль Ландерс: «Тилль так хорош, что, когда ему даешь понять, что его текст должен развиваться в другом направлении, уже на следующий день он приносит новую версию песни».
Гитарист Рихард Круспе: «Он чертовски экстремальный человек. Он очень глубоко погружается в ситуации, когда я не могу следовать за ним. Все, что он делает, очень экстремально; не знаю никого, кто делает это».
Барабанщик Кристоф Шнайдер: «Я не хотел бы оказаться в шкуре Тилля: его душу терзают сомнения и противоречия, он в равной степени моралист и чудовище».
