Дух Маяковского − через бокс. Дрался с ухажером Лили Брик, ударом рвал мешок, писал про бои в Америке и в стихах про бокс описывал идеалы
«Я драться не смею. Если начну, то убью»
Маяковский – это широкие плечи и высокий рост под 190 сантиметров. Он выглядел как боксер. Так его описывал Александр Михайлов в книге «Маяковский»: «Сидел красивый, мрачного вида юноша с басом протодиакона и кулаками боксера, неистощимо, убийственно остроумный, нечто среднее между мифическим героем Александра Грина и испанским тореадором».
В 1914 году Маяковский добровольцем хотел на фронт − но не попал, потому что «нет благонадежности». Он брал внешностью: габариты, физическая мощь, «угловатые плечи». «Я драться не смею. Если начну, то убью», – говорил Маяковский. Но дрался.
Например, с Яковом Израилевичем, который ухаживал за Лилей Брик, когда шли съемки фильма «Закованная фильмой». Израилевич присылал Брик любовные письма и приглашал на свидания. Маяковский об этом не знал. Когда ему попалось одно из писем, он поехал в Петроград, чтобы лично разобраться с Израилевичем.
«Мы были дома, когда пришел Володя и сказал нам, что встретил Израилевича на улице (надо же!), что бросился на него и произошла драка, – рассказывала Брик в книге Янгфельдта Бенгта «Ставка – жизнь. Владимир Маяковский и его круг». – Подоспела милиция, обоих отвели в отделение. Израилевич сказал, чтобы оттуда позвонили Горькому, у которого Израилевич часто бывал, и обоих отпустили. Володя был очень мрачен, рассказывая все это, и показал свои кулаки, все в синяках, так сильно он бил Израилевича».
Маяковский дрался сам и разнимал драки. В 1927 году он выступал в университете в Тифлисе. Двое студентов сцепились в метре от Маяковского, потому что разошлись во взглядах на его творчество. Оба ругались на грузинском языке – Маяковский тоже ругался на них по-грузински, разнимал и в перерыве эмоционировал: «Вот это я понимаю, вечер! Сколько темперамента! Раз дерутся, значит, есть за что!»
В Москве Маяковский с 1925 по 1927 год занимался боксом в фабричном двухэтажном деревянном бараке «Трехгорка»: на первом этаже тренировались штангисты, на втором – боксеры, с которыми работал Вячеслав Соловьев. Он привел Маяковского к 19-летнему Ивану Багаеву (будущий заслуженный тренер СССР) и попросил научить основам: «Вот, Иван, Владимир Владимирович у нас будет заниматься, ты поработай с ним, покажи ему элементарные приемы».
На первое занятие Маяковский пришел в синем сатиновом костюме и сразу обратился к Багаеву, который еще не знал о его творчестве: «Я буду звать тебя Вано!» Это не понравилось Багаеву, но он не показал недовольство и достал веревку – аналог современных скакалок. Прыжки у Маяковского не шли, но был убойный и резкий удар.
Показатель силы – Маяковский пробил мешок, который заменял грушу. После одного из ударов он порвался и посыпался. Маяковский застыдился, но Багаев успокоил: мы зашьем. Багаев ценил, как Маяковский активно вкладывался в тренировки, хотя они не стали систематическими.
Журналист «Московского комсомольца» Петр Спектор писал: «И было-то у них всего десять-двенадцать занятий. То Маяковский оказывался занятым, то Багаев участвовал в турнирах, словом, систематических тренировок не получалось. Но вот что Ивану Степановичу врезалось в память – добросовестность, с которой Владимир Владимирович относился к заданиям. И на тренировках сил он не берег, работал на выкладку».
Бокс окружал Маяковского даже в путешествиях. Когда на пароходе плыл в Мексику, пассажиры устраивали бои
Маяковский ценил путешествия. «Мне необходимо ездить, – писал он в книге «Мое открытие Америки». – Обращение с живыми вещами почти заменяет мне чтение книг. Вместо выдуманных интересностей о скучных вещах, образов и метафор – вещи, интересные сами по себе».
В 1925 году Маяковский плыл из Франции в Мексику и провел 18 дней на четырнадцатитонном трехклассовом пароходе «Эспань». В первом классе, куда он попал, ехали купцы и люди искусства. Во втором – коммивояжеры и интеллигенция. В третьем – «ищущие работы из Одесс всего света – боксеры, сыщики, негры». Его Маяковский назвал начинкой трюмов:
«Отсюда подымаются спертый запашище пота и сапожищ, кислая вонь просушиваемых пеленок, скрип гамаков и походных кроватей, облепивших всю палубу, зарезанный рев детей и шепот почти по-русски урезонивающих матерей: «Уймись, ты, кисанка моя, заплаканная».
Первый класс играл в покер, второй – в шашки и на гитаре. Любимое развлечение третьего класса – испанская игра, где ведущий заводит руку за спину и закрывает глаза, а кто-то из толпы сзади должен сильно ударить по ладони. Ему нужно понять, кто это сделал: угаданный человек встает на его место.
Пока пароход плыл к Кубе, на нем прошел морской праздник «Томбола» – для детей погибших моряков. Купец Макстон пожертвовал две тысячи франков, за это под аплодисменты и шампанское на его груди появилась трехцветная лента с фамилией.
Часть программы для третьего класса – боксерские бои. Маяковский видел, что это нравилось американцам и англичанам, но сам не оценил их из-за духоты: «Противно – бьют морду в жару». Среди пассажиров были боксеры, но дрались непрофессионалы. Получилось шоу.
В первой паре вышел кок – «голый, щуплый, волосатый француз в черных дырявых носках на голую ногу» – и простоял больше 20 минут: «Минут пять он держался от умения и еще минут двадцать из самолюбия, а потом взмолился, опустил руки и ушел, выплевывая кровь и зубы».
Во второй паре вышел болгарин, который специально выпячивал грудь на дравшегося против него американца. Тот занимался боксом и рассмеялся: «Он размахнулся, но от смеха и удивления не попал, а сломал собственную руку, плохо сросшуюся после войны».
После боя американский арбитр в соломенной шляпе (который оказался сапожником из Одессы) ходил по зрителям и собирал деньги на лечение для травмированного боксера: «Всем объявлялось по секрету, что сыщик со специальным тайным поручением в Мексике, а слечь надо в Гаване, а безрукому никто не поможет, – зачем он американской полиции?»
Маяковский сравнивал Атлантический океан с братом революции, а его самого американские дети путали с боксером
Во время путешествия Маяковский написал стихотворения «Мелкая философия на глубоких местах», «Атлантический океан», «Христофор Коломб». В письме к Лиле Брик он говорил: «Приходится писать стихи о Христофоре Колумбе, что очень трудно, так как за неимением одесситов трудно узнать, как уменьшительное от Христофор. А рифмовать Колумба (и без того трудного) наудачу на тропиках дело героическое».
Вот так Маяковский писал про Атлантику:
Вовек
твой грохот
удержит ухо.
В глаза
тебя
опрокинуть рад.
По шири,
по делу,
по крови,
по духу –
моей революции
старший брат.
Из Мексики Маяковский отправился в США, где пробыл три месяца. Наталья Брюханенко – «товарищ-девушка», к которой Маяковский обращался на вы – рассказывала: «Однажды в Америке его приняли за боксера и мальчишки долго бежали за ним по улице».
В американцах Маяковский выделил предприимчивость и умение делать деньги. Даже на детском боксе. В Нью-Йорке он посетил лагерь, где подростки занимались футболом, плаванием и боксом. Во время боев им не разрешали ругаться. Это не нравилось: «Как же драться, не ругаясь?»
Молодой предприниматель монетизировал идею, наклеив на палатку объявление: «За 1 никель выучиваю пяти русским ругательствам, за 2 никеля – пятнадцати». Собралась толпа желающих. Маяковский фиксировал:
«Счастливый владелец русских ругательств, стоя посредине, дирижировал:
– Ну, хором – «дурак»!
– Дурак!
– Сволочь!
– Не «тволоч», а «сволочь».
Над сукиным сыном пришлось биться долго. Несмышленые американыши выговаривали «зукин-синь», а подсовывать за хорошие деньги недоброкачественные ругательства честный молодой бизнесмен не хотел».
Маяковский писал стихи про бокс и видел в нем практический смысл для СССР
Маяковский декламировал и театрализировал стихи: довлел над публикой, держал в напряжении, бил экспрессией и эпатажем. Литературовед Михайлов сравнил его подачу с боксерскими приемами, которые приводят к нокауту. «Театральная газета» добавила: «У него четырехугольный рот, из которого вылетают не слова, а гремящие камни альпийского потока... Ему к лицу бы властвовать над стихиями...»
Часто стихи Маяковского – лозунги, которые шли на агитационные плакаты. В 1927 году во время «Недели обороны» он написал стихотворение «Мускул свой, дыхание и тело тренируй с пользой для военного дела». Маяковский воспевал бокс как средство обороноспособности СССР и самозащиты людей:
Знай
и французский
и английский бокс,
но не для того,
чтоб скулу
сворачивать вбок,
а для того,
чтоб, не боясь
ни штыков, ни пуль,
одному
обезоружить
целый патруль.
Через год появилось стихотворение «Товарищи, поспорьте о красном спорте!» Там Маяковский прошелся по боксерам и закончил тем, что стране нужен «массу подымающий спортсмен». «Комсомольская правда» писала, что Маяковский проговорил проблемы советского спорта: перетаскивание чемпионов из одной организации в другую; пьянство, хулиганство и разврат. И глупость спортсменов:
Если парень
боксами увлекся,
он –
рукой – канат,
а шеей –
вол;
дальше
своего
расквашенного носа
не мерещится
парнишке
ничего.
В сентябре 1926 года Маяковский выступал в Политехническом музее, где обсуждалась тема хулиганства: «Не нужно выступать резкими моралистами, нужно изживать хулиганство культурными и административными мерами, развертыванием работы клубов». Маяковский закончил стихотворением «Хулиган» и рекомендацией: нужно больше заниматься боксом, чтобы отбиваться от хулиганов.
Жизнь Маяковского – неприятие и игра во всем
Маяковский – это постоянное и бесконтрольное соперничество. Бокс был его частью, потому что он находил бой во всем и со всеми. Этого требовало нутро, которое двигалось на азарте и расплескивало энергию.
«В Маяковском была исступленная любовь к жизни, ко всем ее проявлениям – к революции, к искусству, к работе, к женщинам, к азарту, к воздуху, которым он дышал. Его удивительная энергия преодолевала все препятствия», – говорила Лиля Брик в книге «Владимир Маяковский в воспоминаниях современников».
Маяковский так жил и так формировал стиль и мироощущение – от неприятия стандартов и в навязанной борьбе:
∎ Возненавидел поэтичность, когда в детстве заучивал стихи на именины. Отец хвалился его памятью перед гостями, а Маяковский раздражался от звучной и обтекаемой формы слов и рифм.
∎ Приблизился к атеизму, когда на экзамене при поступлении в гимназию правильно не ответил священнику, что такое око: «Поэтому возненавидел сразу – все древнее, все церковное и все славянское. Возможно, что отсюда пошли и мой футуризм, и мой атеизм, и мой интернационализм».
∎ Отторг русский стиль и кустарщину, когда раскрашивал яйца на Пасху и продавал на Неглинной улице за 10-15 копеек. Потому что после смерти отца (умер от заражения крови, когда уколол палец) семья продала мебель, взяла у соседей в долг 200 рублей и переехала из Кутаиси в Москву, где жила на пенсию матери.
Таким же было начало поэтической карьеры Маяковского. Тотальное безденежье: «Издатели не брали нас. Капиталистический нос чуял в нас динамитчиков. У меня не покупали ни одной строчки».
На первые выступления Маяковский выходил в желтом галстуке. Так описывал одежду в автобиографии «Я сам»: «Костюмов у меня не было никогда. Были две блузы – гнуснейшего вида. Испытанный способ – украшаться галстуком. Нет денег. Взял у сестры кусок желтой ленты. Обвязался. Фурор.
Значит, самое заметное и красивое в человеке – галстук. Очевидно – увеличишь галстук, увеличится и фурор. А так как размеры галстука ограничены, я пошел на хитрость: сделал галстуковую рубашку и рубашковый галстук».
Маяковский называл своим учителем поэта Давида Бурлюка. Тот читал ему немецких и французских поэтов, снабжал книгами, селил к себе в дом в Новой Маячке, пиарил в массах и ежедневно выдавал по 50 копеек на еду. Они учились в одном училище и однажды к ночи сбежали с собрания.
Разговорились: «У Давида – гнев обогнавшего современников мастера, у меня – пафос социалиста, знающего неизбежность крушения старья. Родился российский футуризм». К следующей ночи Маяковский читал ему куски нового стихотворения. Бурлюк горел: «Да это же вы сами написали! Да вы же гениальный поэт!» Момент, когда Маяковский почувствовал себя поэтом.
Маяковский много времени проводил за картами и бильярдом. Любил азарт и спорить. Это проецировалось на творчество: Маяковский постоянно рифмовал, трансформировал и придумывал новые слова – мастер неологизмов. Когда Маяковский скандалил в редакции газеты «Комсомольская правда», он получил задание написать в рифму про спортивный парад: «Рифмованный отчет. Так и надо – крой, Спартакиада».
В 1913 году Маяковский познакомился с поэтом Николаем Асеевым. Они сходили с трамвая, не доезжая до места, и спорили, кто шагом быстрее дойдет до остановки. Маяковский во всем искал победу. Однажды он выиграл 65 рублей и уехал в финскую Куоккалу – после ВОВ деревню переименовали в Репино, потому что там жил и похоронен художник Репин: «65 рублей прошли легко и без боли».
Асеев тоже был азартным игроком: «С Маяковским страшно было играть в карты. Дело в том, что он не представлял себе возможности проигрыша как естественного, равного возможности выигрыша, результата игры. Нет, проигрыш он воспринимал как личную обиду, как нечто непоправимое.
Это было действительно похоже на какой-то бескулачный бокс, где отдельные схватки были лишь подготовкой к главному удару. А драться физически он не мог. Так коротко определял он и свой темперамент, и свою массивную силу. Значит, драться было можно только в крайнем случае.
Ну а в картах темперамент и сила уравнивались с темпераментом и терпеливостью партнера. Но он же чувствовал, насколько он сильнее. И поэтому проигрыш для него был обидой, несчастьем, несправедливостью слепой судьбы».
Лев Никулин в книге «Жизнь есть деяние» объяснял смысл Маяковского подвижностью мысли и энергией: «Такой запас сил был у Маяковского, такая непотухающая энергия, что ее хватало на нечеловеческую работу, на литературные споры и драки, и оставалось еще столько, что некуда было девать этот неисчерпаемый темперамент, и тогда мотор продолжал работать на холостом ходу, за карточным и биллиардном столом и даже у стола монакской рулетки.
Ханжи фыркали, негодовали, упрекали, не понимая, что это была не игрецкая страсть, не корысть, а просто необходимость израсходовать избыток энергии. Для него было важно одолеть сопротивление партнера, заставить его сдаться, для него важна была подвижность мысли, которую он мог показать даже здесь, за карточным столом, и он был неутомим и, в сущности, непобедим в игре».
